Жан-Кристоф Рюфен, Новелла Линия жизни

Ночь как ночь, самая обычная, осенью, семь лет назад... Но я не забыл её. Каждый год, в ту же пору, она вспоминается мне в малейших подробностях, принося печальное и почти мучительное ощущение счастья. Я долго жалел, что не могу никому рассказать пережитое. Может быть, у меня наконец получится поделиться моими ощущениями, если я напишу эту историю...
В тот день я сидел в поезде, на Восточном вокзале в Париже, во второй половине дня, и ждал отправления. Мне нравятся старые поезда «Корай» – они напоминают мне детство, к тому же я не спешу. Я возвращался домой, в Арденны. Моя машина осталась на парковке в Шонне. Учитывая её возраст и внешний вид, я не боялся, что её угонят. От станции мне ехать ещё целый час. Дом из жёлтого камня, в котором я живу, одиноко стоит среди полей, на опушке леса. Я облюбовал себе это местечко, хотя в общем-то, я дитя большого города. Но я внештатный фоторепортёр и мне нужно много места, чтобы заниматься своим делом. Полгода я скитаюсь по миру в поисках новых встреч и знакомств, а осенью укрываюсь здесь и в одиночестве работаю. Если бы я был вынужден ютиться в городе в двухкомнатной квартирке, я бы сошёл с ума. Тут за ту же цену мне есть, где развернуться, а когда и этого пространства не хватает, я выхожу в поля. Войны заселили привидениями землю в окрýге, – они и сопровождают меня в моих прогулках.
В тот день я возвращался из Парижа, подписав с агентством, которое продаёт мои снимки, новый контракт, сумма которого, увы, раз от раза становилась всё более тощей. Какой-никакой, но это был контракт, и он позволял мне заниматься любимым делом, при этом зарабатывая на жизнь. Скоро мне должно было исполниться пятьдесят, и, раз уж приехал в столицу, решил пройти полное медицинское обследование. Всё было в порядке: сердце работало прекрасно, холестерин в норме, ни СПИДа, ни гепатита С – уф!
Накануне отъезда, чтобы всё это отпраздновать, я пригласил друзей, человек десять, поужинать в ресторане. Вечер удался на славу, и спал я немного. Расчитывал наверстать упущенное в поезде, но это оказалось не так-то просто. Через несколько рядов от меня устроилась стайка филиппинок, которые смеялись и громко разговаривали. Поезд шёл до Люксембурга. Наверное, там они и работали – горничными, как и многие другие их соплеменницы, я думаю, потому и не было у них денег, чтобы купить билеты на скоростной поезд, который так быстро пролетает расстояние до Северной Европы. Но при этом они вовсе не казались несчастными. В восторге от парижских магазинов, они хвастались друг перед другом своими покупками: обтягивающие джинсы с иголочки, кроссовки Nike из новой коллекции, ультра-модные кофточки из кашемира, – они перерывали фирменные пакеты и взвизгивали от удовольствия.
Я рассказываю так подробно, чтобы лучше описать атмосферу, которая царила в вагоне. Последний раз девушки опрыскались духами, прежде чем вернуться к хозяйкам, снова надеть форменное платье и стать незаметными домработницами. Они были счастливые и уставшие. Готов поспорить, что последние часы они провели в постели с приятелем, которого теперь не увидят ещё несколько месяцев. Слыша, как шёпотом они рассказывают друг другу истории на непонятном мне языке, я был погружён в чувственную мечтательность, которая приводила меня в хорошее настроение.
Внезапно раздался громкий голос контролёра. В поездах «Корай» контролёры сохранили неподражаемые пролетарские интонации, которые долгое время составляли прелесть наших французских железных дорог, вплоть до того момента, когда администрация ТЖВ предписала своему персоналу придерживаться слащавого тона авиакомпаний. Проводник заунывно перечислил остановки на долгом «крестном пути», который нам предстояло преодолеть. «Двери закрываются!» – закончил он. В тишине, которая за этим последовала, на перроне послышался дробный стук каблуков и женские крики, а потом в тамбуре – глухие звуки открываемой двери и вносимого чемодана. Практически одновременно с этим на пустынной платформе раздался свисток и поезд тронулся.
Раздвижные двери открылись и в проходе показалась запыхавшаяся молодая негритянка, тащившая за собой чемодан из пластика. Она остановилась около меня, сверилась с билетом и жестом показала мне, что займёт пустовавшее соседнее сидение. Я встал, чтобы дать ей пройти и любезно предложил поднять её чемодан на багажную полку. Я так много раз бывал в Африке, что мог бы и догадаться – чемодан будет не из лёгких. И действительно, мои жалкие попытки справиться с ним, только с третьего раза увенчавшиеся успехом, привели к тому, что одна из филипинок, – немного более рослая, чем остальные, – даже попыталась помочь мне.
Стоя в проходе, я ждал, пока моя соседка поудобнее устроится. Она не стала снимать чёрное демисезонное пальто, впрочем, довольно тонкое, как плащ, зажала между ног дорожную матерчатую сумку, которую до этого несла через плечо, и, откинувшись головой на спинку сидения, дала мне понять, что больше не двинется. Когда я тоже сел, послышался её глубокий вздох. Но он не был вызван и впрямь унылым мельканием ржавых столбов или видом обшарпанных, будто покрытых струпьями, стен за окном. Это был вздох облегчения человека, который уже не надеялся успеть. Она покопалась в своей сумке, вытащила кусок белой ткани, слишком большой для носового платка, и начала вытирать пот со лба и затылка. Чтобы не стеснять её, я вежливо уткнулся в бесплатную газету, которую мне вручили на выходе из метро. Я терпеть не могу приставать к женщинам в общественных местах и принципиально запрещаю себе первым заговаривать с незнакомкой. Несмотря на живое любопытство, которое вызывала во мне новая соседка, я и с ней придерживался того же правила.
Вместе с тем, читая нудную заметку о региональных выборах (или что-то в этом роде), я не мог удержаться и наблюдал за ней украдкой – время от времени поглядывая в окно, улавливал отдельные черты. Я мог позволить себе задержаться на ней взглядом, ибо ни слова не говоря, она не переставала ёрзать в кресле. Она достала из сумки зелёные пластиковые сандалии, чем-то напоминавшие скандинавские сабо, надела их вместо кожанных мокасин без каблука и даже крякнула от удовольствия. Быстрый взгляд позволил мне заметить, что у неё красивые ноги. Одежда нисколько не подчёркивала женственность её силуэта. Под распахнутым плащом видны были белая блузка и простая прямая суконная юбка чёрного цвета. Эти детали моментально открыли простор для догадок и предположений: как вы, наверное, уже поняли, я вообще к этому склонен. Вереница мыслей увлекла меня в плен клише, шаблонов и стереотипов. «Чтобы так уныло одеваться, она наверняка должна принадлежать к какой-нибудь религиозной общине. К тому же сейчас в Африке это обычное дело. Пятидесятники и всякие прочие лютеранцы производят там фурор.» Я представлял, как она поёт псалмы, в такт хлопая в ладони. И когда она достала из своей сумки небольшую книжицу, я готов был побиться об заклад на что угодно, что это Библия.
Мне нужно было убедиться в моей правоте во что бы то ни стало. В этот раз я чуть перегнул палку. Она перехватила мой взгляд, пока я косился в её чтиво. Я был жалок вдвойне: меня застали на месте преступления и к тому же я ошибся – в руках у неё была не Библия, а внушительных размеров ежедневник. Она заметила мой манёвр и на секунду улыбнулась мне. Я снова углубился в чтение. Теперь между нами это стало игрой: каждый знал, чего ждать от другого. Она поняла, что я предоставил ей инициативу и не торопилась, продолжала шумно листать свой ежедневник, посасывая ручку. В какой-то момент она завозилась в кресле. Я подумал, что она хочет, наконец, избавиться от плаща, и отодвинулся, оставляя ей побольше места.
— Спасибо, – покачала головой она, – но от меня так пòтом пахнет, что пока не буду его снимать.
Долгожданный сигнал был подан, но довольно странным способом. Говорить с кем-то о собственном запахе, значит без смущения перескакивать разом множество барьеров, чтобы ступить на зыбкую почву отношений личного характера. Я скрыл свою растерянность, пробормотав банальное возражение:
— Да нет, ничем от вас не пахнет! В смысле... я хочу сказать, что от вас не пахнет плохо.
Она повернулась ко мне, её глаза смеялись. Она была абсолютно естественна и забавлялась моей неловкостью. Тем не менее, этот эпизод дал мне возможность её рассмотреть. Сначала я заметил только косички, покрывавшие её голову. Это были не аккуратно заплетённые косички, но скорее маленькие жгутики, которые змеились по её черепу. Главное их достоинство было в том, что они полностью открывали черты её лица.
Это выразительное лицо с рельефными гранями было словно высечено из камня: выступающие скулы, чётко прорисованная линия носа, пухлые губы, образующие резкие углы с подбородком и щеками. Черты такой строгой лепки больше подошли бы догонской маске , чем лицу молодой женщины, если бы их не оживляло лукавое выражение лица. Её ресницы беспрестанно вздрагивали, взгляд перебегал с места на место, а когда останавливался, то был полон веселья. Она провела языком по губам, и от этого они заблестели.
— Я так бежала c работы до вокзала. Даже форму снять не успела.
Как это ни глупо, но для меня форма ассоциируется с военными или полицейскими.
— Форму?...
Мой удивлённый вид заставил её рассмеяться.
— Ну да, я работаю официанткой...
Официантка! Ну конечно же: чёрная юбка, белая блузка, мокасины... Промахнулся я с моей историей про секту.
— А... вы далеко отсюда работаете?
— Данфер-Рошро. Представляете себе кафе на углу, где от площади отходит проспект генерала Леклерка?
Я соврал, стараясь представить себя в более выгодном свете. Никогда бы не подумал, что ей это доставит такое удовольствие.
— Как здорово, что вы у нас бывали! Вы там обедали? Шеф готовит лимонный пирог с безе – пальчики оближешь! Он хороший человек. Они, конечно, с женой из Оверни, но для овернцев не слишком прижимистые...
По её реакции можно было подумать, что она встретила какого-нибудь родственника. У неё был неопределимый лёгкий акцент, – характерная смесь африканского и парижского произношения. Она продолжала разговаривать, когда на дне её сумки клинькнул телефон. Она вытащила округлый перламутровый аппарат с чудовищным брелком в виде куколки-блондинки, прочитала полученное сообщение и внезапно посерьёзнела.
— Извините, мне нужно перезвонить.
Она набрала номер, подождала, пробежалась пальцами по кнопкам.
— Каждый раз одно и то же. Забыла зарядить, и вот когда позарез нужно...
— Могу вам свой дать...
— Спасибо! Мне на минуточку. Вас правда не затруднит?
Не знаю почему, но мне показалось, что всё это представление было разыграно с единственной целью получить мой телефон. Я достал из кармана старый аппарат Nokia, примерно того же возраста, что и сама мобильная связь. У неё хватило милосердия не отпускать шуточек по этому поводу.
— Вы не знаете, во сколько мы прибываем в Люксембург? – спросила она, набирая на клавиатуре номер из своего ежедневника.
— Я выхожу раньше, но сейчас попробую посчитать. Мы приезжаем в Шонн в одиннадцать десять. Я бы добавил ещё по крайней мере полчаса. Около полуночи, я думаю.
— Спасибо.
Она ждала, пока ей ответят по телефону, но трубку никто не снимал.
— Не могу дозвониться. Можно я пошлю СМСку?
— Конечно.
Когда она закончила, я постарался вновь завязать разговор.
— Вы едете в Люксембург?
Это всё, что пришло мне в голову, хотя я сомневался, что это поможет возобновить беседу. К моему величайшему удивлению, мой вопрос, казалось, вдохновил её.
— Нет, у меня в Люксембурге только пересадка. Потом ещё два поезда. На самом деле я еду в Германию. В Киль. У меня там остались мать и сестра. Ты знаешь этот город? Ой, простите, вы знаете?
— Можно и на «ты».
— О'кей. Так проще. У меня как-то не очень получается на «вы». Даже с клиентами в ресторане я на «ты»...
Я вежливо улыбнулся.
— Меня зовут Рокайя, – сказала она, – а тебя?
— Поль.
Она серьёзно покачала головой, как будто одобряя имя, выбранное моими родителями.
— Так ты никогда не был в Киле, Поль? – вернулась она к теме, – По правде говоря, ты не много потерял. Я там выросла, но как только смогла, сбежала во Францию. Семь лет уже в Париже живу. В начале трудновато было, но сейчас уже нормально.
Она закончила фразу и решила наконец снять свой плащ. Я не мог удержаться, чтобы не принюхаться: смесь приторно-сладкого запаха дешёвых духов и стирального порошка с лавандовой отдушкой. Пожалуй, к этому примешивалась лёгкая мускусная нотка – скорее всего, от её кожи. Я бы не осмелился сказать ей, что именно этот чисто человеческий оттенок и придавал прелесть всему букету.
— Ты родилась в Германии?
— Нет, мои родители переехали из Мали, когда мне было восемь лет. Мой отец был из тукулёров, а мать – смешанного происхождения: хауса и моси . Она из Верхней Вольты. Я, конечно, знаю, что теперь это Буркина, но мы к этому так и не привыкли. Для нас она так и остаётся – Верхняя Вольта.
Она засмеялась, весело взвизгнув при этом – этот вскрик я так часто слышал на рынках в Африке. Я сказал, что хорошо знаю эту часть континента. Она спросила про мою профессию и вежливо выслушала ответ, – что начинал я как военный фото-корреспондент, и почему потом перешёл к более свободным сюжетам: природа, путешествия, этнография... Диалог завязался. Моя попутчица отличалась непосредственностью, раскованностью, была способна говорить о чём угодно с кем угодно и притом с изрядной долей жизнерадостности. И в то же время я чувствовал, что она была встревожена. Болтая со мной, она продолжала копаться в сумке, не переставая крутила в руках ежедневник, смотрела на часы. Когда мой телефон подал сигнал, что пришло сообщение, я понял, что она с нетерпением ждала его.
— Извини, – сказала она, – я попросила, чтобы мне ответили...
Я любезно передал ей телефон.
— Мама волнуется?
— Нет, не мать, – рассеяно ответила она, открывая сообщение.
Молча, с каменным лицом, она прочитала текст.
— Жених.
Она пробежала пальцами по кнопкам, чтобы стереть сообщение и отдала мне аппарат.
— Он немец, – серьёзно объявила она, – настоящий немец из Гамбурга.
Я не знал, подчёркивал ли её тон важность этого известия или отмечал трагический характер сообщённого, как при обнаружении тяжёлой болезни.
— Давно вы вместе? – спросил я её с искренним любопытством.
Меня нисколько не смущало вторжение мужчины в наш разговор. По правде говоря, никаких определённых намерений по отношению к этой девушке у меня не было. Я искал лишь её общества, чтобы скрасить нашу нескончаемую дорогу. То, что она заговорила о своём женихе, несколько проясняло ситуацию, лишая нашу беседу двусмысленности. Тем не менее, что-то продолжало её тревожить. Она отвечала рассеяно, часто смотрела в окно. В конце концов, она снова углубилась в свою сумку, которая содержала невероятное количество разных предметов, выудила оттуда какой-то белый пластмассовый цилиндр и зажала его в руке. Извинившись, поднялась и направилась к туалету. Не было её довольно долго, а когда она вернулась, то выглядела огорчённой. Я решил оставить её в покое и отправился в вагон-ресторан за напитками.
Дело приняло неожиданный оборот, когда я возвращался, неся в каждой руке по банке кока-колы: поезд остановился в открытом поле. На первый взгляд, ничего необычного, – скажете вы, – но я отвечу, что часто совершенно особенные события поначалу выглядят обманчиво-банальными.
Подходя к своему месту, я застал мою соседку в сильном волнении. Она сучила ногами, выглядывала в окно и пыталась увидеть подальше вперёд, стараясь понять, что же могло остановить поезд.
— Как думаешь, скоро поедем? – обратилась она ко мне, когда я подошёл.
Я только пожал плечами. Когда поезд «Корай» вдруг останавливается в чистом поле, в этом нет ничего необычного.
— Ты заметил, как он резко затормозил? Надеюсь, ни с кем не столкнулись. Говорят, это происходит довольно часто, – машина застревает на переезде и поездом её может напополам разорвать.
— Да нет, всё же не так уж и часто! – достаточно спокойно ответил я, – не переживай, сейчас поедем.
Но мои пророчества её не успокоили. Она снова достала кусок ткани, который я принял за носовой платок. На самом деле это была столовая салфетка, которую она, наверное, захватила в ресторане. Она комкала её в кулаке и нервно вытирала рот. Как и большинство мужчин, я склонен приписывать женщинам способность предсказывать события, особенно когда дело касается катастроф. А негритянки в этой области и вообще снискали себе известность. Вопреки желанию и без всякой видимой причины мной овладела смутная тревога. Впрочем, поезд мог стоять сколь угодно долго: моего положения это ничуть не меняло. Меня не ждал никто и ничто, кроме моей машины. Жизнь сложилась так, что детей у меня нет, и сейчас, когда мне перевалило далеко за сорок, я больше не жалею об этом. У меня несколько подруг в разных городах, которые с удовольствием принимают меня, но ни одна из них не решается лезть к медведю в берлогу.
— У меня пересадка в Люксембурге, – сказала она взволнованно, – если я не успею, это будет настоящая трагедия. Следующий поезд только завтра после обеда.
Я внезапно вспомнил, что сегодня 11 ноября .
— У тебя праздники до понедельника? Конечно, когда так далеко ехать, четыре дня это немного...
Я понимал, что у неё нет желания провести в поезде два дня из четырёх. Но она отрицательно покачала головой.
— Я к этому привыкла. Я туда езжу раз в месяц и иногда успевала обернуться за одни выходные. Нет, проблема в том, что...
Но прежде чем открыть, что её мучило, она пристально посмотрела на меня и что-то остановило её. В этот момент к пассажирам обратился контролёр. Подобно богу, оглашающему с небес послание человечеству, он взревел из громкоговорителей, что авария серьёзная и невозможно сказать, сколько времени потребуется на починку. Это откровение сопровождалось взрывом криков. Филлипинки визжали от восторга. При мысли о том, что опоздают, они очень развеселились. Любые неожиданности в жизни им нравились, и было очевидно, что они не спешили вернуться к своим хозяйкам. Несколько французов, по древней галльской традиции, издали крики протеста. Тем не менее, тайная надежда на то, что СНСФ возместит стоимость билетов в случае сильной задержки поезда, смягчала недовольство. А вот кто закричал по-настоящему, заставив даже на секунду умолкнуть всех остальных, – это моя соседка Рокайя. Она вскочила и испустила истошный вопль. Потом снова рухнула в кресло и зарыдала.
Я, мягко говоря, выглядел полным идиотом. Что можно сказать незнакомке, бьющейся в истерике из-за того, что остановился поезд? На самом деле, никто меня ни о чём не просил, но, не говоря почти ни слова, она добилась того, что я чувствовал себя в ответе за её судьбу.
Через некоторое время кондуктор, на этот раз собственной персоной, бегом пересёк вагон, преследуемый сворой разгорячённых пассажиров. Я бы никогда не поверил, что в поезде «Корай» могло быть столько занятых людей с неотложными делами. Рокайя, завидев его, тоже бросилась за ним в погоню. Вернулась она минут через десять, ещё более подавленная. Почти в это же время последовало новое объявление о том, что она, по-видимому, уже знала: поезд отправится не раньше, чем через два часа.
— Сколько у тебя времени на пересадку в Люксембурге?
— Полтора часа. Всё. Это конец...
Я молчал. Она снова плакала с застывшим выражением лица. Слёзы набухали под ресницами, текли по щекам и капали на чёрную юбку – она не пыталась их сдержать. Свою салфетку она потеряла где-то по дороге. Когда в конце концов она решила вытереть лицо, то сделала это тыльной стороной ладони.
— Это был мой последний шанс, – сказала она глухим голосом.
— Да ладно, не расстраивайся так, завтра будет другой поезд из Люксембурга и в конце концов ты...
Она остановила меня усталым жестом руки.
— Ты не понимаешь, – начала она, но снова замолчала на какое-то время.
Я уже думал, что она больше ни слова не скажет. Она снова взяла свой ежедневник и с грустью листала страницы. Затем, с шумом захлопнув его, нагнулась ко мне.
— Мы друг друга совсем не знаем, но я тебе всё расскажу. Ничего не поделаешь, мне нужно выговориться. Не могу же я вот так и сидеть, даже ничего не говоря.
Она всхлипнула и бросила на меня быстрый взгляд.
— Но предупреждаю тебя, это наши женские штучки.
— Я люблю женские штучки.
— Ты женщин любишь, это не одно и то же.
Хитрый блеск снова появился в её глазах. Это был хороший знак.
— Прежде всего, нужно тебе сказать: мой немецкий дружок очень богат.
— Ну, это ж хорошо!
— Нет. Он слишком богат. Не он сам, он ещё молодой, а его семья.
— Так в чём проблема-то?
Она раздобыла бумажную салфетку и, продолжая разговор, приводила в порядок своё лицо. На мои вопросы она уже даже не отвечала: я понял, что эта тема действительно задевала её за живое.
— Мы с родителями из Мали сначала приехали во Францию. Отец нашёл работу в Сартрувиле, под Парижем. Мне там нравилось. Но отец погиб на следующий год. Несчастный случай – сбила машина.
— У него было несколько жён?
— Вот именно, – сказала она, удивлённо поднимая на меня глаза (явно не ожидала этого вопроса), – моя мать была второй женой. Первая осталась в Мали. Вышла неразбериха с документами. Мы сидели без гроша. Жили втроём в восьми квадратных метрах. Дома есть было нечего, мы с сестрой только днём в школе и питались. Нужно было срочно придумать что-нибудь. Через имама соседней церкви мать познакомилась с турком из Германии, вышла замуж и мы все втроём отправились к нему в Киль.
Из динамиков прозвучало новое сообщение: отправление задерживалось ещё на три часа. Рокайя пожала плечами.
— Теперь, по-любому... Так вот, о чём я...? Да, Германия... Ладно, подробности опускаю. У турка была небольшая мастерская по ремонту машин. Нам там было лучше – по крайней мере не голодали. Но Киль для меня был настоящим адом. Тихо, как на кладбище, люди все богатые, неприветливые. Мне там совершенно нечего было делать, в этой дыре. Я кое-как закончила среднюю школу. По-немецки я, в принципе, говорю, но чувствуется, что язык этот я не люблю. За всё время, что я там жила, у меня появился один-единственный друг.
— А твой жених?
— Мы с ним встретились уже гораздо позже, когда я первый раз вернулась в Германию повидаться с матерью.
— Вы, значит, в поезде познакомились?
— Да, в поезде. Но тот поезд не ломался.
В её глазах уже не стояли слёзы и она засмеялась от всей души.
— Знаешь, Париж пошёл мне на пользу. У меня там было немало романов. И когда я увидела этого застенчивого красавчика в кресле напротив, я ни секунды не раздумывала. Мать мне прислала билет на ТЖВ, чтобы я только приехала её навестить. На этом поезде время пролетает – не заметишь, и тем не менее, еще до прибытия на вокзал, мы уже решили пожениться.
— Он тебя представил семье?
— Тут же. Но вот тут-то и начались проблемы. Его отец руководил крупной компанией, заработал кучу денег. Правда, самому ему от этого проку мало. Он уже пять лет в больнице. Болезнь Альцгеймера.
— А мать?
— Аааа, сразу видно, что ты с полуслова понимаешь! Мать – настоящая стерва. Невзлюбила меня с самого начала.
— Почему?
— А ты сам как думаешь? Нищая официантка, да ещё и чёрная, уводит любимого сыночка, к тому же единственного. Ясно же, что у неё на него другие планы были.
— Она расистка?
— Расистов в Германии нет с конца Второй Мировой.
Эту шутку она повторяла, видимо, довольно часто. Она даже не улыбнулась.
— Я с ней воюю вот уже два года. Не в открытую, конечно, – она слишком хитрая, ничего не показывает. На людях мы друг друга обожаем. Но она делает всё возможное, чтобы у нас с Патриком всё разладилось. Его зовут Патрик.
— Я понял.
— Начала она с того, что убедила его не торопиться с женитьбой: дескать, спешить некуда. А потом, тихой сапой, стала делать всё, чтобы он меня бросил. Она знакомит его с дочками своих подруг (тут, как ты сам понимаешь, я никого не боюсь). Она запугивает его историями про ворожбу, но всегда очень тонко – конкретно про меня она никогда ничего не говорит. Хуже всего то, что я далеко и не могу сразу ответить на каждую её выходку. Я приезжаю, когда могу. Но хоть я и договариваюсь с шефом и с напарницами, у меня не получается вырываться чаще, чем раз в месяц.
— А почему ты туда не переедешь, раз уж это так для тебя важно?
— А деньги я откуда возьму? Я всю зарплату ухаю на эти вот поездки и на шмотки. Ты на форму не смотри, у меня в чемодане достаточно всего. Когда я захочу, я умею приодеться.
Судя по весу багажа, ей было из чего выбирать.
— Ты ж говоришь, что у него денег хватает. Он мог бы тебе подбросить...
— Нет, это самый плохой вариант.
Филиппинки заснули. Тускло горели лампочки аварийного освещения, и от этого неподвижный вагон был похож на крытую террасу кафе где-нибудь на берегу Северного моря, осенью, в мертвый сезон. Снаружи свистел ветер, шурша по стеклу мелким тёмным дождиком. Рокайя сменила позу. Теперь она полностью развернулась ко мне лицом и прислонилась спиной к стойке вагона.
— Да пойми же ты, Патрик – он как дитя малое. Он моложе меня. Это не очень заметно, потому что он высокий и плечистый, как ты. Вы с ним чем-то похожи, кстати. Но голова у него работает, как у двенадцатилетнего ребёнка, можешь мне поверить. Он никакого представления не имеет, как тяжело мне живётся, и если бы я ему рассказала, он испугался бы. Его мать только того и ждёт, чтобы объяснить ему, что я за их бабками охочусь. Поэтому я не только у него ничего не прошу, но, когда мы вместе, мы делим все расходы, а часто и вообще я сама за всё плачу.
— Прости, что спрашиваю, но... ты его любишь?
— Конечно, люблю. Он нежный, образованный, и он меня уважает.
Ей, должно быть, показалось, что мой пристальный взгляд выражал сомнение, и она рассердилась.
— В любом случае, это человек, который мне нужен. И я уверена, он тоже будет со мной счастлив.
Она шмыгнула носом. Я пристально вглядывался в неё. Она была по-своему искренна. В ней была трогательная смесь расчётливости и прямоты, бескорыстия и хитрости. Невозможно было понять, насколько твёрдо верила в свои чувства она сама. Но она сделала свой выбор и шла напролом.
— Ну, а он сам что думает?
— Он очень поддаётся чужому влиянию. В моё отсутствие, его мать мне вредит, как может, и так, по чуть-чуть, мало-помалу, ей конечно удастся отдалить его от меня. В прошлом месяце она одержала настоящую победу, а он, идиот, так и не понял, что это была просто уловка. Она убедила его поехать на год в Китай без меня на стажировку.
— Чем он занимается?
— Кунг-фу.
— Шутишь?
— Да нет, какие уж тут шутки, всё очень даже серьёзно. В школе он не блистал, но очень увлёкся боевыми искусствами. Он даже китайский выучил, и теперь его мать оплачивает ему год учёбы в монастыре, который, как говорят, ещё круче, чем Шаолинь или знаменитый Уданшань, про которые он мне все уши прожужжал. И, как на грех («случайное совпадение», конечно), в этот монастырь женщин не допускают.
Она рассказывала об этом с возбуждением шахматного игрока, разбирающего гениальную выигрышную комбинацию сильного противника.
— Он уезжает через две недели.
Говоря об этом сроке, она помрачнела и ноздри её задрожали. Я уже думал, что она снова расплачется. Но она резко придвинулась ко мне и лицо её снова приняло жёсткое, решительное выражение.
— Единственный выход, я это уже давно поняла, – забеременеть. Я знаю Патрика – он любит детей, уважительно относится к семье. Если бы я забеременела, он бы меня уже не оставил.
— Так что тебе мешает?
— Сразу видно, что ты мужик! Думаешь, это легко, когда мы живём за тридевять земель? Нужно, чтобы мы встретились в подходящее время. Я это решила приблизительно год назад. Верь – не верь, но у меня так и не получилось подгадать и приехать в нужный момент.
— Нужный момент... ?
— Овуляция. Она наступает в определённое время, ты хоть об этом слышал?
— Ты подгадываешь под овуляции?
— В начале – нет. В начале я вообще ничего не просчитывала заранее. Просто перестала принимать противозачаточные таблетки и решила: будь, что будет. Но время уходит, и теперь я знаю, что он уезжает. Пришлось всё делать по науке.
Она нагнулась над своей сумкой и вытащила тот самый цилиндр из белой пластмассы, который я видел у неё в руках в начале поездки. Она потянула за кончики и он раскрылся: внутри находилась градуированная шкала.
— Знаешь, что это такое?
— Градусник?
Она засмеялась, качая головой.
— Я тебя предупредила, что это женские штучки. Все женщины это знают. Это тест на овуляцию. Точно знаю, когда – цикл у меня регулярный! Видишь вот здесь синюю полоску? По ней всё и определяется. Как только она переходит под это деление, в этот раз уже ничего не получится, нужно ждать до следующего цикла.
Так вот, значит, что она проверяла, когда пошла в туалет.
— Все последние месяцы мне не везло, не получалось освободиться, когда нужно было – ни разу не попадало на выходные. Кроме прошлого моего приезда. Но тут он заболел, и так ничего и не вышло.
— А в этот раз?
— В этот раз всё совпало, но нужно было приехать завтра рано утром. Я уже всё предусмотрела, чтобы его разбудить и завести. Он довольно ленивый по утрам. Он сова, ложится за полночь.
Рокайя захлопнула цилиндр и бросила его в открытую сумку. Всё было кончено, она проиграла. Было как-то очень грустно смотреть на эту храбрую девчушку, которой в жизни никогда ничего даром не доставалось, но которая, тем не менее, никогда не опускала руки. Самым тяжёлым в этой истории был не проигрыш, но несправедливость. Она этого не заслужила. Глядя на неё, я не чувствовал ни жалости, ни грусти, а только, как это ни глупо, восхищение.
Теперь мы вспоминаем этот эпизод, только чтобы посмеяться. Прошло много времени. Я вам сказал, семь лет. Моя жизнь ничуть не изменилась. Я по-прежнему живу в Арденнах, и чтобы добраться туда, езжу в тех же убогих вагонах.
Но для Рокайи, к счастью, это уже далёкое прошлое. Каждый Новый год она присылает мне поздравление с фотографиями, сделанными Патриком. В прошлом году он унаследовал состояние своего отца. Они живут в шикарном доме в Гамбурге, а лето проводят на большой вилле, около Портофино, на Ривьере, с их двумя детьми. Тот, что пониже – мальчик, повыше – девочка, ей уже семь лет. Говорят, характер у неё очень независимый. Фотографии, которые Рокайя мне прислала, далеко не лучшего качества. Я бы с удовольствием сделал получше, но, кажется, она не горит желанием представить меня своей семье. Патрик, я думаю, не знает о моём существовании, да так оно и лучше.
С Рокайей я виделся с тех пор всего один раз – в Париже, в январе прошлого года. Мы выпили по стаканчику на Монпарнасе, рядом с её отелем. Она немного поправилась, но это ей шло. Она была почти неузнаваема, в платье от известной фирмы, с массой украшений из белого золота, со вкусом причёсанная и накрашенная. Я с трудом узнавал несчастную официантку с опухшим от слёз лицом, рыдавшую от отчаяния. Но как только мы вернулись к тому знаменательному вечеру в вагоне, всё стало, как прежде. Она оживлялась, как только вступала в разговор, изменялось выражение её лица. Всё вернулось: лукавая девчушка, годы нищеты, готовность в любой момент всё поставить на карту. Мы попытались вспомнить, кому первому пришла в голову эта мысль. Я часто думал об этом и, по правде сказать, у меня нет точной уверенности на этот счёт. Рокайя уверила меня, что это была моя идея. Но мне что-то не верится. Не пытается ли она убедить меня, что я всё решил сам? Это на неё похоже, именно так она строит свои отношения с мужчинами.
Но и однозначно утверждать обратное я не могу. Точная последовательность событий остаётся расплывчатой в моей памяти. Единственное, в чём я уверен, так это в том, что поезд в ту ночь простоял до пол-двенадцатого – больше трёх часов ушло на устранение неисправности. Затем, я ясно помню, как снял чемодан Рокайи с багажной полки. Он был очень тяжёлым, но хорошо хоть на колёсиках; а у меня был только рюкзачок с фотоаппаратами. Машина, как и положено, ждала на стоянке, и даже сразу завелась, несмотря на ночную сырость. Я помню, что мы шутили всю дорогу и Рокайя громко смеялась. Мы оба одинаково нервничали. Мой дом явно произвёл на неё жалкое впечатление, но она воздержалась от комментариев, как человек, уважающий чужие вкусы. К тому же она знала, что пробудет здесь всего одну ночь. Назавтра после полудня я обещал проводить её до станции, чтобы она успела сделать пересадку на поезд в Гамбург.
Она долго стояла под душем, а потом вышла ко мне, завернувшись в полотенце. Я заранее включил отопление на полную мощь, и поспешил сменить постельное бельё. Наволочки, естественно, не подходили, но нам это было безразлично. Груди у нее были крепкие, округлые – такими они угадывались и под блузкой. Тело её казалось мне знакомым, и она, по-видимому, открывала моё без малейшего удивления.
Но кто именно принял решение – наверное, это так и остаётся загадкой. Она утверждает, что я якобы спросил её в поезде, была ли эта ночь, согласно показаниям белого цилиндра, благоприятной для зачатия. Она подтвердила, и я вроде бы предложил свои услуги для зачатия ребёнка, который был ей нужен: в конце концов, официальный отец никогда не сможет узнать правду.
Я не помню, чтобы говорил что-нибудь в этом роде. Сама идея мне очень понравилась, но тем не менее, не думаю, чтобы она могла прийти в голову мне. По правде сказать, в тот момент я этим вопросом не задавался. Проникнутый серьёзностью моей миссии, я выполнил её с большим усердием.
Полная неги и наслаждения, эта удивительная ночь длилась долго. О чем мы говорили, я помню смутно, зато как сейчас вижу все, что мы тогда делали, до малейшего движения.
В конце концов, не так уж часто получаешь столько удовольствия, творя добро.