Жан-Кристоф Рюфен, Новелла Франкомания

— Мсье Поль! 224-ый! Она всё переломала!
С этими словами в кабинет управляющего вбежала Виргиния, горничная отеля. Как обычно, придя на работу, он закрылся у себя и включил телевизор. В этот день первый канал транслировал официальный визит Горбачёва в Соединённые Штаты. Важнейшим событием, за которым все следили в прямом эфире, был распад Советского Союза.
— Где? – недовольно буркнул он.
— Да в номере, где ж ещё! Кровать перевернула, стол опрокинула, кресла, – всё!
— Ничего, поставим всё на место.
— Да нет, вы не понимаете. Она сама маленькая, а силища страшная. Простыни в лоскуты изорвала, мраморную столешницу разбила, ни одного зеркала целого в комнате не осталось. Разгром полный.
— Она одна?
— С ней там тётка из посольства. Но она её тоже унять не может.
Посольство! Советское посольство. Мсье Поль покачал головой. Одним из последствий тех событий, которые разворачивались в настоящий момент, стал внезапный приезд русских туристов, с благословения их посольства.
— Пока она ломает, она что-то там лопочет без умолку, никто ни слова не понимает.
— А та, из посольства, что?.. Не переводит?
— Да она по-французски двух слов связать не может. Зато говорит, что знает немецкий.
— Немецкий? – переспросил Мсье Поль, оживляясь.
Виргиния кивнула, сдерживая улыбку. Она знала, что делает. При слове «немецкий» Мсье Поль внезапно проявил интерес. Он поднялся, одёрнул жилет и выключил телевизор: история подождёт.
— Ладно, иду, – произнёс он.
Своей карьерой он был обязан иностранным языкам, из них больше всего он любил немецкий, которому мать, уроженка Эльзаса, обучала его с раннего детства.
Поднимаясь на лифте вместе с горничной, Мсье Поль сохранял суровое и сосредоточенное выражение лица боксёра, выходящего на ринг. Ещё не доехав до пятого этажа, они услышали крики. Внезапно он осознал всю серьёзность положения. Портить имущество – ещё куда ни шло, но вот нарушать тишину и покой в отеле столь высокой категории было недопустимо: дорого доставшиеся четыре звезды, идеальное расположение в двух шагах от Елисейских Полей, респектабельная клиентура.
В длинном коридоре две двери уже были открыты, и постояльцы в гостиничных халатах, с заспанными лицами, выражали недовольство, что этот страшный шум разбудил их. Мсье Поль услужливо пробормотал извинения. Подойдя к двести двадцать четвёртому, он постучал. Почти тут же дверь открыла блондинка, накрашенная с неподражаемым советским безвкусием, и с высоким начесом на голове, как у девушек с обложки глянцевого журнала шестидесятых годов. Её одновременно высокомерное и испуганное выражение лица было вообще характерно для аппаратчиков, сопровождающих делегации. Она впустила управляющего в небольшую переднюю, обитую коричневым бархатом. Под ногами скрипели осколки разбитого вдребезги венецианского зеркала. Из-за двери, ведущей в спальню, слышались рыдания.
— Я Франция недавно, – сообщила на ломаном французском представитель посольства, – раньше Вена. Австрия. Вы знать немецкий?
— Конечно, мадам, – ответил мсье Поль, – непринуждённо продолжая разговор на этом языке. Я вас слушаю. Что здесь происходит? Кто эта дама и почему она так шумит?
— Спасибо, спасибо! – воскликнула она, крепко сжимая его ладони обеими руками.
Жирные, как сардельки, пальцы, унизанные дешёвыми кольцами, и ногти с облупившимся лаком. Мсье Поль энергично высвободил руки.
— Ну так вот, директор. Она дочь большой сановник Киргизия. Вы ведь знать, где Киргизия, не так ли? Средняя Азия, рядом Гималаи.
Неистово придыхая, она невольно имитировала свист ледяных ветров на горных вершинах.
— Юг СССР, если вам угодно. Население монголы.
Пробуя изобразить раскосые глаза, она хотела было натянуть пальцами кожу на висках, но отказалась от этой затеи, чтобы не повредить макияж, сделанный с таким трудом.
— Оччччень холодно зимой, но страна богатый: много овцы, уголь, зерно...
Она нервно засмеялась, потом продолжила шёпотом, вытянув шею:
— У мадам отец – Генеральный секретарь компартии Киргизии. Большой семья. Глава клана. Понимаете?
— А что она здесь делает?
— Мечта! – патетически воскликнула женщина, – Мечта, уважаемый! Давно уже мадам обожать Франция.
Потом снова заговорила, понизив голос до шёпота:
— Раньше сейчас – ей невозможно. Постоянный надзор. Понимаете?
Осторожность гэбэшницы была сильнее ветра свободы, который мало-помалу уносил обломки обветшавшего Советского Союза. Она боялась сказать слишком много.
— С новой политикой гласности, мадам упросила отца, отец упросил верховные власти.
Наклонившись к управляющему, она выдохнула ментолом:
— Сам Горбачёв.
— Я понял, – произнёс тот, отодвигаясь, – но это не объясняет, почему она устроила погром.
Внезапно дверь спальной комнаты открылась. Незнакомка, на которую страшно было смотреть, молча в упор разглядывала незваных гостей. По одежде и выражению её лица казалось, что она чудом уцелела во время урагана. Выглядела она лет на тридцать, точнее сказать было бы сложно. Актриса, закиданная гнилыми помидорами и тухлыми яйцами после сокрушительного провала, выглядела бы лучше. Широкое, плоское, очень бледное и угрюмое лицо было всё в каких-то отвратительных пятнах. Исцарапанное, с размазанной помадой и потёкшей тушью, оно представляло собой комично-жалкое зрелище. Но подавленность и растерянность на ее лице меньше потрясли управляющего, чем разгром, царивший в номере. Молодая женщина, не дав ему времени толком осмотреться, подошла и ткнула своим измазанным кровью пальцем в его жёлтый галстук, оставив яркий отпечаток. Мсье Поль отшатнулся бы, но её сильный и властный голос пригвоздил его к месту.
Она долго что-то объясняла. В её разглагольствованиях никто так ничего и не понял. Несмотря на то, что управляющий говорил на нескольких языках и даже немного знал русский, он не улавливал ни одной известной фонемы, ни корней или хотя бы окончаний, не было даже заимствованных восточно-европейскими языками французских слов, которые обозначают разные бедствия: катастрофа, кошмар... Тем не менее, речь несчастной не была лишена выразительности. Голос её иногда становился напевным, а иногда глубоким, полнозвучным, будто она пыталась описать широкие степи, где пасутся стада. Закончила она почти нежным грудным голосом.
Тронутый кабалистической загадочностью её речи, мсье Поль похлопал глазами, покачал головой и изобразил улыбку. Женщина тоже улыбнулась и нервное напряжение разрядилось дружным взрывом смеха. Управляющий был уже доволен и гордился тем, что разрешил недоразумение одним своим приходом.
Между тем киргизка повернулась к представительнице посольства и заговорила на другом языке, в котором мсье Поль, не понимая слов, всё же узнал русский.
— Мадам говорит, что вы её поняли. Она очень, очень счастлива.
— Я её понял... можно, конечно, и так сказать. Я её выслушал и...
Иностранка перестала улыбаться и при звуках речи мсье Поля нахмурила брови. Она снова повернулась к русской и что-то сказала ей, причём в голосе её появились интонации капризного ребёнка.
— Она недовольный. Она хочет, чтобы вы с ней говорили по-французски. Только по-французски. Она даже сказала: на самом лучшем французском.
Управляющий был задет за живое этим замечанием.
— Возможно, я изъясняюсь не на самом лучшем французском, мой французский такой, какой есть. Смею надеяться, мадам, он достаточно корректен.
В этот момент он заметил, что киргизка смотрит на него с выражением тревожного ожидания на лице.
— Добро пожаловать во Францию, – произнёс Мсье Поль, как можно чётче артикулируя каждое слово, – Не стоит так сердиться. Просто скажите, что именно вам нужно.
В течении этой фразы ни единого проблеска понимания не появилось на лице бедняжки. Она была в высшей степени сосредоточена, но явно не могла уразуметь ни одного слова. Какое-то время помолчав, она вновь зарыдала.
Мсье Поль снова повернулся к русской, теряя терпение.
— Не могли бы вы в конце концов объяснить мне, на каком языке эта женщина ко мне обращалась?
— Не знаю.
— Как не знаете?
— Так и не знаю. Во всяком случае это не русский.
— Это я и сам понял. С вами она говорит по-русски. А со мной – на каком-то другом наречии. На каком?
— Понятия не имею.
— На киргизском, может быть? У этих людей тоже наверняка есть свой язык...
— Не думаю. Их язык похож на турецкий. Когда я училась в университете, у нас были киргизки. Да к тому же, она говорит на киргизском по телефону с отцом, – и ничего общего.
— Тогда на каком же языке она говорит? И почему с этой тарабарщиной она обращается именно ко мне?
Русская опустила глаза. Явно было, что она знала больше своего собеседника.
— Она утверждает, что говорит по-французски.
— По-французски!? Тот язык, что она использовала в разговоре со мной – французский?
— Успокойтесь. Вы не первый, у кого возникли проблемы с её французским. Она ещё не встретила ни одного человека, который бы её понимал, с самого своего приезда в Париж. Вот она и злится всё больше. Сегодня она вызвала коридорного, но они так и не смогли объясниться. Как у вас говорят, это и стало спичкой в пороховой бочке.
Несчастная сидела на подлокотнике кресла и тихо плакала. Все три участника этой сцены какое-то время молчали среди обломков раскуроченной мебели. Горничная, которая ждала снаружи, не слыша больше никаких звуков, заглянула внутрь и вопрошающе уставилась на директора. Перевернув решительным жестом два стула, Мсье Поль предложил один из них русской, а на другой сел сам.
— Эту загадку необходимо прояснить. Будьте добры, переводите этой молодой женщине мои вопросы, а мне её ответы вы переведёте на немецкий.
— Сначала я позвоню в посольство...
— Потом. Сейчас делайте, что я вам говорю.
Растопыренными пальцами русская взъерошила свой начёс и приняла покорно-недовольный вид, характерный для советских чиновников низшего ранга.
— Прежде всего спросите её, где она учила французский и кто был её преподавателем.
Услышав перевод этого вопроса, молодая женщина выпрямилась и устроилась в кресле поудобнее, поджав под себя ноги. Она подобрала полотенце, валявшееся на полу, и вытирая лицо, заговорила по-русски, спокойным и грустным голосом. Каждые несколько фраз она останавливалась для перевода. Повествование потекло само собой, в вопросах нужды не было.
Сначала она рассказала о своём детстве. Она была единственным ребёнком в семье. Её отец был человек жёсткий и вспыльчивый, мог, не задумываясь, заключить кого угодно в тюрьму и даже уничтожить. Русскую немного стесняли подобные детали, касающиеся лица столь высокопоставленного, но в конечном счёте, как и в прошлый раз, она подчинилась.
Все в Киргизии боялись этого авторитарного и жестокого правителя. Его жена умерла совсем молодой. Единственным существом, способным обезоружить этого тирана, была его обожаемая дочка. Когда девочке исполнилось семь лет, он подарил ей на день рожденья резвую монгольскую лошадку. Жарким среднеазиатским летом они вместе скакали по бескрайним равнинам, выбеленным солнцем полям спелой ржи. Зимой она ездила на санях, запряжённых белым пони. Отец её, стоя сзади на полозьях, держался руками за спинку, а она, закутавшись в меха, смеясь, выкрикивала команды.
Глава республики так дрожал за свою дочь, что никто не имел права к ней приблизиться, кроме нескольких человек из обслуги, за которыми был постоянный надзор. В её распоряжении было целое крыло дворца, выходившее окнами на парадный двор. Игрушки ей доставляли со всего Советского Союза и даже из братских стран. Она выросла среди кубинских кукол и вьетнамских плетёнок – спартри. Правитель боялся только одного – что его дочь заскучает.
Ку Мин, так её звали, очень рано поняла, каким мощным оружием она обладала. Стоило ей только вздохнуть, придать взгляду рассеянное выражение, зевнуть в середине дня, – и отец тут же потакал всем её капризам, до ужаса боясь услышать: «Скучно...».
Она много читала. Отец подарил ей полное собрание сочинений француженки русского происхождения (что уже отличало её в лучшую сторону), и графиня де Сегюр, урождённая Ростопчина, заполнила своими персонажами её ночи. Переводы «Дьяволёнка» и «Генерала Дуракина» открыли девочке новый мир – Францию. С этого момента больше всего на свете она желала получше узнать эту страну. Отец поддерживал её увлечение, питая его новыми книгами. Бальзак, Дюма, Жорж Санд поочерёдно сгорели в огне страстной любви Ку Мин ко всему французскому. Но отец, как и дочь, знали, к чему это приведёт: однажды девушка попросит у отца разрешения поехать во Францию, а тот будет вынужден ей отказать.
В брежневском СССР ответом на все вопросы было бездействие. Нечего было и думать, чтобы руководитель одной из советских республик мог свободно отправить свою дочь на Запад. Ку Мин это знала. Поэтому она умерила свои запросы, сведя их к доступной цели. Если уж она не могла поехать во Францию, она хотела по крайней мере учить французский. Отец вздохнул с облегчением и согласился. Однако это оказалось сложнее, чем можно было предположить. Ни в столице, ни вне её, в степях, учителя французского не нашлось. Генсек отправил верных людей в соседние республики и даже в Москву, чтобы переманить столь редкую птицу. Напрасно.
Отец Ку Мин готов был уже отказаться от этой идеи, как вдруг узнал, что в его казематах прозябает арестант, говорящий по-французски. Он приказал привести его. Тот оказался весьма необычным человеком. Говорил, что ему сорок лет и зовут его Андре, но не имел никаких документов, подтверждающих его слова. Небольшого роста, с залысинами, он не впечатлял ни сложением, ни наружностью. Сидел, прижавшись к спинке стула, с надутым видом недовольного ребёнка. Но только он открывал рот, как тут же овладевал вниманием собеседника и тот попадал под его обаяние. Он свободно говорил по-русски, но с неопределимым акцентом, который придавал ему элегантности и добавлял значимости малейшим его словам.
Этот Андре объяснил, что отец его был югослав, родители бежали в Россию в конце войны, и вырос он в Томске. В конце 60-х годов, ещё студентом, за антиправительственную деятельность был выслан в сибирскую глушь, откуда бежал. Когда чиновник возразил ему, что в это время в Сибирь уже не высылали, этот малый только улыбнулся, глядя на зажатый меж пальцев окурок, и у Генсека не осталось сомнений, что Андре лучше него самого осведомлён в этом вопросе.
По правде говоря, ему было без разницы. Единственное, что для него было важно, так это знать, действительно ли он мог преподавать французский его дочери.
— Французский, уважаемый генеральный секретарь, – это мой родной язык. Моя мать была дочерью коммуниста из Клиши-ля-Гарен, который женился на югославской активистке хорватского происхождения. После женитьбы они поселились в Загребе, где и родилась моя мать. В восемнадцать лет она вышла замуж за моего отца, происходившего с севера Югославии, а после войны...
— Знаю, знаю, они приехали в СССР, и так далее. Лучше скажите-ка мне: вы способны преподавать французский?
— Я? Это как если бы Вы попросили Микеланджело покрасить вашу кухню. Я пишу стихи на французском, мне снятся сны на французском, я пою на французском, если вам угодно...
Он передвинулся на край стула, расправил грудь и Генсек решил, что он сейчас загорланит что-то типа Марсельезы.
— Стоп! Просто отвечайте на мои вопросы. Можете вы преподавать французский или нет?
— Да. Когда бы вы хотели начать?
— Это не для меня, это для моей дочери, – признался Генсек, опуская глаза.
На губах у заключённого появилась насмешливая улыбка, которая должна была бы встревожить Генсека, но отступать было уже поздно. Назавтра ему представили Ку Мин.
Но прежде пришлось удовлетворить его первые запросы. Ему определили жильё в здании для обслуги, но комнату отвели отдельную. Он потребовал чистую одежду европейского покроя. Генсек отдал для него в переделку один из костюмов, которые он надевал на заседания Президиума.
Когда Ку Мин впервые увидела Андре, вымытого и надушенного, тщательно причёсанного, одетого с элегантной непринуждённостью в костюм, который партаппаратчик всегда застёгивал наглухо, она ни на секунду не усомнилась, что перед ней самый настоящий француз. Во время первой беседы, в присутствии отца, он показал себя крайне серьёзным и даже властным. Он сразу же установил строгие правила. «Чтобы выучить язык, – объяснял он, – нужно неукоснительно придерживаться определённых принципов, нужна последовательность, и забегать вперёд вредно. Нет ничего хуже, чем бессистемное обучение». Он требовал, чтобы его ученица использовала исключительно (на этом он настаивал) те материалы, которые он будет давать на каждом занятии. Когда придёт время, он снабдит её книгами и газетами на французском. До этого она не должна ни под каким предлогом пытаться раздобыть что-либо сама. Генсек, почитавший французов ни на что не годными, самодовольными и похотливыми лодырями, должен был признать, что по крайней мере этот своё дело знал. Он заверил, что самолично проследит за тем, чтобы его дочь не получала никакие иностранные публикации кроме тех, которыми будет снабжать её преподаватель.
— Особое внимание я уделяю развитию навыков устной речи. Давайте начнём прямо сейчас. «Меня зовут Андре».
В первый раз Ку Мин слышала звуки французской речи. Они перевернули ей всю душу.
— Меня зовут Ку Мин, – с осторожностью произнесла она, будто шла босиком по тропинке, усеяной острыми камнями.
Раз десять Андре заставил её повторить эту фразу – до тех пор, пока она не произнесла её безукоризненно. Он закончил уверениями, что ожидает от неё быстрых успехов. Девушка проплакала от счастья всю ночь.
Отец недолюбливал этого эмигранта, но всё же был благодарен ему за то, что тот вернул улыбку на лицо его дочери, и поэтому с готовностью выполнял все его условия. Вначале его притязания касались только обучения. Он добился права переписки с книжной лавкой в Будапеште, которая могла пересылать ему педагогические материалы, идущие с Запада, без малейшей цензуры. Венгрия была страной социалистического лагеря, а значит, под постоянным надзором. Генсек решил, что он может согласиться. Вслед за этим Андре настоял, чтобы ему предоставили копировальный аппарат, – настоящую редкость. На нём он готовил брошюрки для занятий с ученицей: выжимку из книг и газет, спрятанных у него под замком.
Но чем больших успехов добивалась Ку Мин, тем более самоуверенным и капризным становился её учитель. Он захотел, чтобы его поселили к ней поближе. Ему предоставили комнату на том же этаже, в самом конце крыла, которое занимала Ку Мин. Окно выходило на заснеженные вершины гор, которые виднелись вдали, к югу от столицы.
С приходом весны, они перешли к изучению природы и французских слов по этой теме. Андре потребовал машину, которую водил сам, куря, опустив стёкла до отказа. Скептический вид, блестящий взгляд, вечная сигарета в янтарном мундштуке – он походил на настоящего денди.
Приблизительно в эту пору Ку Мин уступила ему. По правде сказать, она была готова к этому с первой минуты. Восхищение, которое она питала к нему, было слишком всеобъемлющим, не знающим преград. «Французский» был для неё не просто язык, – то была свобода, лёгкость, элегантность, – словом, цивилизация, которой она стремилась принадлежать всей своей сущностью. Она и не мечтала о лучшем приобщении к настоящей жизни, чем отдаться в едином порыве мужчине и культуре, которую он представлял. Их роман начался на лоне природы – на склоне холма, возвышавшегося над городом, вдалеке от шпионов её отца.
Так, наполненные любовью и учением, промчались три года. Ку Мин уже бегло говорила. Она по-прежнему мечтала, но теперь мечты её принимали более определенные формы и больше походили на планы. Она открылась Андре. Может быть, ей удастся уговорить своего отца и они смогут сопровождать его во Францию, – по случаю официального визита, например. А как только они окажутся за кордоном, то смогут сбежать от него потихоньку. С восьми лет коллекционируя золотые монеты, она скопила небольшое сокровище. Деньги были припрятаны в сундучке из кедрового дерева. Однажды вечером она показала его Андре и с радостью заметила, как загорелись его глаза.
— Как ты думаешь, этого будет достаточно, чтобы купить квартиру в Париже?
Андре подтвердил, и она бросилась ему на шею. Через некоторое время он сообщил ей, что хорошенько всё обдумал, и что уехать вместе наверняка не получится, учитывая, какой строгий надзор за ними установлен. Лучше, он переберётся на Запад первым и подготовит всё необходимое для того, чтобы она смогла к нему присоединиться. Это было в начале их четвёртой весны. Генсек, насколько мог, облегчил отъезд учителя, в высшей степени довольный тем, что тот наконец решил убраться. Он достал ему польский паспорт и визу в Западную Германию, откуда тот сможет беспрепятственно выехать во Францию. А Ку Мин отдала Андре свой кедровый сундучок, чтобы купить их будущий дом. Он отказывался сначала, но после её настойчивых уговоров, в конце концов согласился.
После его отъезда она проплакала три дня, не выходя из своей комнаты. Потом слёзы высохли и потянулось ожидание. Французский язык остался её единственным другом. Она читала и перечитывала брошюрки, которые Андре изготовил для неё. Каждый урок возвращал её на различные этапы их любви. Она одевалась на французский манер, а когда курила, старалась подражать непринуждённости Андре, его безучастному виду. Прошли месяцы. Он не вернулся. И ни разу не написал ей.
Она не могла и представить себе, что он мог её бросить. Она была уверена, что Генсек перехватывает все письма Андре. Между отцом и дочерью разыгрывались безобразные сцены. Однажды, измученный её обвинениями, он наконец рассказал ей, что через некоторое время после отъезда так называемого учителя, он получил на него милицейский рапорт с неопровержимыми уликами.
— Он вор и лжец. Он неоднократно был осуждён и у нас, и в Польше под разными фамилиями за шулерство и мошенничество. Уехав отсюда, он, похоже, удрал в Южную Африку, где живёт теперь с двумя жёнами. Судя по отчёту, я даже начинаю сомневаться в том, что он действительно знает французский...
Ку Мин встретила эти разоблачения взрывом хохота. Андре не говорит по-французски! Жалкие болваны, ничтожные дикари! Они обвиняют человека, которому и в подмётки не годятся! Они понятия не имеют, насколько он чувствителен, насколько образован!
Разрыв между дочерью и отцом был мгновенным и полным. Он страдал от этого чрезвычайно, постоянно прилагал усилия, чтобы снова сблизиться с ней, но безуспешно. И, – горе на горе, горем погоняет, – бедняге пришлось столкнуться с новыми трудностями: распад СССР угрожал его личной власти. К счастью, эти пертурбации предвещали для него перемены к лучшему. С помощью умелых и своевременных политических телодвижений, он смог не только удержаться у власти, но и стать воплощением (что уже было верхом абсурда) стремления к независимости по отношению к Москве. Что касается дочери, она увидела в этих событиях нежданную возможность уехать. Железный занавес потихоньку поднимался. Одной из первых в Средней Азии она получила визу на поездку во Францию. И вот уже три дня, как она была в Париже.
Она понятия не имела, где может находиться Андре. По правде сказать, так давно она не могла послать ему весточку, что уже ни на что не надеялась. Но по крайней мере, она хотела получить удовольствие, погрузившись наконец в культуру, которую он подарил ей. В том-то и была причина её крайнего расстройства. Она ничего не понимала и никто её не понимал. Это был сущий кошмар.
Обессилев от исповеди, несчастная киргизка свернулась клубочком в кресле. Тяжелое молчание царило в разгромленной комнате.
— Интересно, какому языку этот негодяй её научил, – заключил Мсье Поль, с грустью качая головой.
За время этого долгого рассказа небольшая группка людей бесшумно собралась у входа в комнату: двое полицейских, три санитара психиатрической помощи, и, в первом ряду, сдерживая всех, горничная Виргиния.
— Я не понимаю, что здесь происходит, – вмешался полицейский инспектор, который давно уже ждал возможности выйти на сцену, – Эта дама выучила французский, и что?
— А то, что она говорит на каком-то другом языке. Вот послушайте.
С помощью русской, он попросил Ку Мин сказать несколько слов «по-французски». Бедняжка неуверенно промычала длинную тираду, из которой полицейский не понял ничего.
— Я сам из Бретани, и могу вас заверить, это не из кельтских языков. Ты что думаешь на этот счёт, Даниэль?
Второй страж порядка был с Антильских островов. Он почесал голову под фуражкой.
— Это и не креольский.
Ку Мин, видимо, не надеялась уже ни на что. Она продолжала в том же духе, театрально декламируя длинный, окрашенный меланхолией монолог. Вероятно, она взывала к тем счастливым дням, когда она говорила на этом языке со своим возлюбленным. Никто не решался прервать её.
Вдруг из глубины прихожей донёсся приглушённый шум. Кто-то пытался приблизиться. Это был третий санитар, молодой человек в белом халате и с бейджиком «Стажёр» на груди. Застряв в заднем ряду, он прочистил горло и заговорил приглушённым голосом. Киргизка замерла. Как лесная птица, которая различает вдалеке трели сородича, она вслушивалась, с лицом, озарённым надеждой. Он говорил на том же языке, что и она.
В один миг, стоящие перед молодым человеком расступились, давая ему дорогу, и он прошёл в центр комнаты. Он был небольшого роста, со светлыми, уже редеющими волосами, но вполне уверенный в себе. В нём чувствовалась дерзость и дар наслаждаться жизнью.
Между ним и Ку Мин завязался теперь настоящий диалог: разговор, совершенно непонятный для всех остальных, но интонациями напоминавший радостную встречу после разлуки. Это была столь эффектная развязка, что управляющий даже позволил себе расчувствоваться. А вот инспектор, тот нисколько не смягчился.
— Не могли бы вы сказать, в конце концов, на каком языке вы с ней разговариваете?
Молодой санитар прервал свою речь и сказал по-французски с акцентом эмигрантских пригородов Парижа:
— Это венгерский. И она прекрасно владеет им.
— А вы, откуда вы его знаете? – полицейский в силу профессии привык всюду видеть подозреваемых.
— Мои родители родом из Югославии. Моя мать принадлежит к венгерскому меньшинству Воеводины. Меня она научила своему языку ещё в детстве, и до сих пор мы дома так на нём и говорим.
Выходило, что язык, который так называемый учитель преподавал Ку Мин, не только не был французским, но вместо этого он обучил её единственному европейскому языку, не похожему ни на один другой, и который точно ни в чём не поможет ей, если однажды она решит заняться изучением английского, немецкого или настоящего французского языка.
Ку Мин вытерла слёзы, поднялась и скрылась в ванной комнате. Через дверь она выкрикнула что-то на венгерском. Санитар ответил ей, смеясь. Она, всё ещё внутри, и он, прислонившись спиной к двери, продолжали долгое время обмениваться репликами, полными веселья. Внезапно дверь открылась и Ку Мин вышла. Она была неузнаваема. Хорошо причёсанная, накрашенная со вкусом, она была почти красива. Она свысока обвела комнату надменным взглядом. Ещё немного, и можно было бы подумать, что это полиция и управляющий учинили погром. Она сказала несколько слов, которые санитар перевёл.
— Её отец всё оплатит. Запишите в счёт. И она хочет, чтобы её вещи перенесли в другой номер.
— Хорошо, – кивнул Мсье Поль.
Потом он подошёл к молодому человеку и увлёк его в сторону.
— Теперь, – продолжил он вполголоса, – мы должны непременно поговорить с бедолагой. Нужно расставить точки над «i», иначе всё начнётся заново и она разнесёт новый номер, как разворотила этот.
— Что вы хотите ей сказать?
— Но... Мне кажется, будет лучше, если она в конце концов поймёт, на каком языке говорит в действительности.
Ку Мин подошла к двери. Она посмотрела в сторону молодого человека, хмуря брови, и сделала ему знак к ней присоединиться.
— Незачем... я думаю, – пробормотал санитар.
— Незачем!?
Мсье Поль схватил молодого человека за руку повыше локтя и отвёл его немного в сторону, к окну.
— Что значит незачем? Какое объяснение вы ей дали?
— Успокойтесь, мсье. Ничего страшного не случилось.
— Отвечайте, когда вас спрашивают.
Молодой человек расправил плечи и прищурился.
— Как я вам уже сказал, – начал он, – я происхожу из эмигрантской семьи. Мне было семь лет, когда мы приехали сюда. Я знаю, что значит быть чужаком...
— Ближе к делу.
— Ближе к делу, язык – это ещё не всё, видите ли. Можно говорить свободно и быть изгоем.
— Допустим, – сказал Мсье Поль нехотя.
Ему совершенно не нравились, когда ставили под сомнение французское гостеприимство. В конце концов, разве это его вина, что люди рождаются в других странах? Но юноша зашёлся молодым, нахальным смехом и сразу исчезла вся желчность.
— Я просто хочу сказать, что здесь можно быть чужим, говоря на французском и... прекрасно себя чувствовать, не зная его!
Ку Мин, возле двери, начинала терять терпение.
— Девушка хочет разговаривать на французском, – продолжил он, обращаясь к управляющему, и глядя на него в этот раз совершенно серьёзно, – она так старалась его выучить. Не нужно её огорчать. Однажды она сама всё поймёт. А пока, пусть наслаждается своим счастьем.
Мсье Поль так придвинулся к своему собеседнику, что их лица почти соприкоснулись. Взгляды скрестились, как шпаги.
— Что вы ей сказали?
— Правду.
Молодой человек спокойно выдержал недружелюбный взгляд управляющего, потом разразился неудержимым взрывом хохота и громко сказал, призывая архангелов в свидетели:
— Ну что ж вы хотите, если в настоящее время больше не существует настоящих французов! Это достойно сожаления. Ей не повезло. По приезде, она столкнулась с людьми: вы, горничная, эти господа из полиции, которые говорят на ужасном диалекте и не понимают классического французского, которому её обучили.
— По счастью, здесь оказались вы!
— К вашим услугам! – воскликнул молодой человек, раскланиваясь, как делали это в эпоху Людовика XIV. А сейчас, извините, но я должен вас оставить. Я обещал показать ей... мою страну.
Он высвободился и догнал Ку Мин, ожидавшую около двери. Вежливо раздвигая столпившихся в проходе людей, они пробрались в коридор. Мсье Полю показалось, что Ку Мин взяла молодого человека за руку.
В комнате установилось неловкое молчание. Полицейские не очень хорошо поняли, что именно произошло. Горничная Виргинияя нервно всхлипывала, без энтузиазма приводя в порядок комнату. Работница посольства дрожала, как осиновый лист. У неё был перепуганный вид человека, который увидел больше, чем следовало бы, и боится, что сам подписал себе приговор. Она рявкнула несколько слов на немецком, лишённом синтаксиса:
— Я долг немедленно послать сообщение посольство. Отец хотеть новости своя дочь. Я что сказать? Что??
В этот момент мсье Поль рассудил, что ему надлежало быть выше этого происшествия, и произнёс твёрдым голосом:
— Просто скажите ему, мадам... что его дочь счастлива во Франции.